К истории курдско-армянских отношений.
Исследователь: #Лятиф Маммад Бруки#

Курды и армяне тысячелетиями живут рядом, имеют тесные культурные и исторические связи. По сей день история армяно-курдских взаимоотношений фактически не изучено и является объектом серьезных научных исследований. В этом вопросе архивные материалы – наиболее ценны. По мере возможности, мы будем на сайте размещать часть из них. Сразу оговоримся, что нами движет не унижение национального достоинства или возвеличение кого-то из сторон, а объективный подход к историю вопроса.
В архиве Отдела изучения военной истории и стратегии Генерального шта¬ба Турецкой республики (Шкаф Первой мировой войны, полка 401, дело 1578, л. 1—24, 1—67) хранится «Очерк положения 2-го Эрзерумского Крепостного артиллерийского полка со дня его формирования и до занятия Эрзерумя турецкими войсками 27 февраля/12 марта 1918 года», написанный 16/29 апреля ,1918 г. взятым в Эрзеруме в плен подполковником царской службы Твердохлебовым, исполнявшим должность начальника артиллерии укрепленной позиции Эрзерума и Деве-Бойну и командира 2-го Эрзерумского Крепостного артилле¬рийского полка. Для нашей истории и историографии «Очерки» подполковника Твердохлебова крайне интересный документ.
Несомненно, в орбиту трагические для армянского народа событий 1915 г. курды также были вытянуты и армянская сторона курдам также отводить в этом неблаговидную роль. В какой степени виноваты курды в этих событиях? Можно ли было избежать армянскую трагедию 1915 г.? А если бы не было исхода армян из тысячелетиями обжитых мест, как сложилась бы судьба курдов и армян на территории современной Турецкой Республики? На наш взгляд, независимые источники должны помочь читателям объективно относиться к этим вопросам и самому попытаться разобраться по существу все еще темных страниц армяно-курдских взаимоотношений.
$Очерк$
положения 2-го Эрзерумского Крепостного артиллерийского полка со дня его сформирования и до занятия Эрзерума турецкими войсками 27 февраля/12 марта 1918 года
(л. 1—24).
В половине декабря 1917 года Кавказская рус¬ская армия ушла самовольно с фронта без разрешения и согла¬сия Командующего армией и Главнокомандующего.
Вместе с армией ушел и Эрзерумский крепостной артиллерий¬ский полк. Из Эрзерумской артиллерии остались одни офицеры управления артиллерии укрепленной позиции Эрзерума и Деве-Бойну и около 40 офицеров от ушедшего артиллерийского полка.
Эти офицеры остались по долгу службы при своих пушках, •брошенных русскими солдатами. Остальные офицеры ушли. Пу¬шек осталось на укрепленной позиции свыше четырехсот штук. Сил для вывода пушек не было, пушки были таким образом привязаны к позиции, а офицеры по долгу совести и службы бы¬ли привязаны к пушкам и остались ожидать, когда им Команду¬ющий армией прикажет уйти или даст новых солдат.
Одновременно с уходом первого полка вместо него был сформирован из оставшихся офицеров 2-й Эрзерумский крепостной артиллерийский полк.
С уходом с фронта армии — в Эрзеруме составился револю¬ционным путем армянский союз, назвавший себя «союзом армян-воинов». Этот союз дал тогда Командующему армией для нового артиллерийского полка около 400 совершенно необученных армян. Часть этих людей_сейчас же-разбежались, а остальных хватило только для занятия караулов и для охраны батарей позиции. Несколько ранее ухода с фронта армии, а именно, когда на северном Кавказе началась гражданская война и Закавказье оказалось отрезанным от России, в Тифлисе образовалось вре¬менное правительство, назвавшее себя Закавказским Комисса¬риатом.
(л. 1—25)
Комиссариат этот объявил, что не пред¬ставляет из себя отдельного самостоятельного правительства, а ставляет из себя отдельного самостоятельного правительства, а только заменяет собой временноцентральную Российскую власть впредь до восстановления порядка и что Закавказье продолжает оставаться частью России.
Декретом от 18 декабря 1917 г. Комиссариат объявил, что вместо ушедшей армии будет сформирована новая армия; в основу формирования клался национальный признак; должны были быть сформированы корпуса — русский, грузинский, армянский, мусульманский и части войск от других, мелких национально¬стей — греческие, айсорские, осетинские и другие.
До выяснения вопроса к каким из национальных войск должна быть отнесена артиллерия укрепленной позиции Эрзерума и Деве-Бойну — артиллерия эта оставалась смешанной. Командный состав был почти весь русский, а солдаты были армяне. Начальник артиллерии, Командир полка и основной офицерский кадр были русские и потому никто не мог считать эту артиллерию армян¬ской. Приказа о том, что эта артиллерия армянская никто не от¬давал; она продолжала носить свое прежнее русское название. Все мы служили в ней, как в Российской артиллерий, содержание получали из Российского казначейства, подчинялись Российским Командующему армией и Главнокомандующему, при полку име¬ли церковь русскую, а не армянскую и русского священника.
Прошло уже почти два месяца со времени ухода русских войск. За это время пополнения не прибывали, войска других национальностей тоже не пришли в Эрзерум. Дисциплина в полку не создавалась, солдаты продолжали дезертировать, занимались грабежами
(л. 1 — 26)
мирного населения и уже стали угрожать офицерам и открыто не повиноваться им.
Начальником гарнизона Эрзерума был назначен полковник Торком; как я слышал — он болгарский армянина.
Около половины января этого года несколько солдат одной из армянских пехотных частей устроили ночью грабеж дома одного из именитых и весьма уважаемых турецких граждан города Эрзерума и убили этого жителя; фамилии убитого турка я не помню.
Командующий армией Генерал__Одишелидзе собрал к себе всех командиров отдельных частей и резко потребовал, чтобы убийцы были бы найдены в трехдневный срок; при этом он ска¬зал офицерам армянам, что такие поступки солдат армян позорят весь армянский народ и что честь армянского народа требует отыскать виновных; вместе с тем он потребовал, чтобы решитель¬но были-бы прекращены всякие бесчинства и насилия, иначе он будет вынужден раздать мусульманскому населению оружие для самозащдты. Полковник Торком обидчиво ответил, что весь ар¬мянский народ вовсе не таков, что несколько негодяев грабителей не должны приниматься за весь народ и не могут служить упре¬ком для чести всего народа.
Командиры частей просили Командующего армией ввести дисциплинарный устав, полевой суд и смертную казнь. Командую¬щий армией ответил, что не в его власти сделать последнее, а об установлении дисциплинарного устава он уже возбудил ходатай¬ство.
Нашли убийц или нет — я не знаю.
(л. 1—27)
В конце января, если не ошибаюсь — 25 числа, пол¬ковник Торком устроил парад войскам гарнизона с торжествен¬ным молебном и салютом в 21 пушечный выстрел; он объяснял это необходимостью поддерживать дух гарнизона и показать жителям города силу гарнизона. На параде в присутствии_Командующего армией Генерала Одишелидзе, он прочел по записке на армянском языке какую-то речь, которой мы, конечно, не зная языка, не понял и вовсе.
Оказалось, что в этой записи полковник Торком, как мне гово¬рили, провозгласил автономию Армении, а_себя царствующим правителем ее. Командующий армией, узнав это, удалил его вон из Эрзерума. Из этого мы поняли, что власти не допускают и мысли о какой-бы то ни было самостоятельности армян. Не раз я слышал, как армянские руководители получали разъяснения от чинов Штаба Командующего армией о том, что все имущест¬во, которое принято армянами от русской армии во всевозмож¬ных складах Эрзерума, его окрестностях и на фронте — вовсе не передано в собственность армянам, а только временно, вслед¬ствие отсутствия других войск, сдается им в заведывание и на хранение и сбережение.
Одновременно с этими событиями до нас_дошли слухи о том, что в Эраинджане армяне вырезают мирное население со всевозможными зверствами и затем бегут от наступающих на Эрзрум турецких войск. По сведениям Командующего армией и по рассказам прибывающих русских офицеров было_вырезано до 800 человек турок, а из армян пострадал при турецкой самообороне только один. Стало известно, что в селении Илидже, вблизи_Эрзерума,
(л. 1—28)
тоже вырезаны безоружные мирные жители.
7 февраля, после полудня, я обратил внимание на то, что по улицам милиция и солдаты забирают и уводят куда-то целы¬ми отрядами мужчин турок. Мне, на мои вопросы, объяснили, что это собирают на работы по расчистке железнодорожного пути, занесенного снегом.
Около трех часов дня мне по телефону один из русских офи¬церов моего полка — подпоручик Липский — доложил, что в казарме моего полка солдаты армяне схватили шесть человек турок с улицы, загнали их в угол двора, избивают их и, вероятно, кончат убийством. Помочь им он сам не мог, так как солдаты угрожали ему оружием за намерение освободить турок, а быв¬ший там офицер армянин отказался противодействовать сол¬датам.
Я тотчас собрал ближайших к моей квартире трех русских офицеров и отправился освобождать схваченных турок. Вблизи казармы меня встретили докладывавший мне по телефону офи¬цер и представитель Эрзерумского городского управления г. Ставровский, искавший своего знакомого турка тоже схвачен¬ного армянами на улице.
Они сообщили, что солдаты оружием препятствуют им войта во двор казармы. Пошли дальше. Когда мы подходили к казарме — из ворот ее выбежало около двенадцати человек перепуганных турок, разбежавшихся в испуге во все стороны. Одного из них нам удалось задержать, но без переводчика мы не могли опросить его. Во двор казармы я вошел беспрепятственно. Пот¬ребовал от солдат указать мне где находятся схваченные на
(л. 1—29)
улице жители. Мне доложили, что никого из жителей в казарме нет. Начав обыск помещений, я сей час-же обнаружил более семидесяти человек турок, запертых в бане при казарме и страшно перепуганных. Немедленно произвел краткое расследование, арестовал шесть человек солдат, на которых указали почти все, как на руководителей, а всех задержанных турок сей час-же отпустил.
Тут-же узнал, что рядом с казармой, на одной из крыш был недавно в этот день убит ружейным выстрелом из казармы неизвестным солдатом армянином нищий, больной, мирный жи¬тель безо всякой причины.
К сожалению, протокол обо всем этом с именами освобож¬денных мною жителей пропал вместе со всеми другими бума¬гами управления артиллерии при взятии Эрзерума 27 февраля турецкими войсками. Кто был там тогда схвачен из жителей — можно установить путем опроса населения, так как я и теперь ежедневно встречаю на улицах города освобожденных мною людей, которые неизменно приносят мне при встречах свою при¬знательность и благодарность за спасение жизни. Знает их и переводчик Али-беи Пепенов, служивший письмоводителем при г. Ставровском, так как он тогда составил списки их для про¬токола.
Расследование указало на причастность к этому делу при¬командированного от пехоты к артиллерийскому полку офицера армянина прапорщика Карагадаева, который по показаниям освобожденных турок руководил обыском их и забрал себе не¬которые отнятые солдатами вещи.
(л. I—30)
Карагадаев был также тогда арестован и посажен лз. гауптвахту до суда над ним.
Вечером все было доложено Командующему армией в при¬сутствии Комиссара области г. Глотова и помощника его г. Ставровского.
В течение этого дня в городе было совершено армянами несколько одиночных убийств и устроен пожар одного из базаров. Вообще в этот период поступали из разных_мест города и его окрестностей сведении об одиночных убийствах армянами безоружных мирных жителей турок. Вблизи укрепления Тафта, по моему приказанию, был арестован и сдан коменданту города армянин солдат, убивший турка.
Жители турки говорили, что из отправленных на работы турок многие не возвращаются вовсе, а куда-то пропадают. Об этом городские старшины докладывали Командующему армией.
На следующий день после освобождения мной схваченных армянами жителей мы, старшие артиллеристы, начальник артиллерии, я и заведующий мобилизационной частью управления артииллерии — подали Командующему армией рапорт с просьбой разрешить всем артиллеристам укрепленной позиции Эрзерума уйти из Эрзерума, так как в боевом отношении мы здесь не могли принести никакой пользы и не были нужны; противодействовать зверствам армян были бессильны, а прикрывать своим именем бесчинства армян вовсе не хотели ни одной минуты.
От Командующего армией мы узнали, что Командующий ту-: редкой армии генерал Вехиб-паша известил его радиотелеграм¬мой о своем распоряжении войскам занять Эрзинджан и дви¬гаться вперед
(л. 1—31)
по территории, занятой русскими по праву войны, до встречи с русскими войсками, так как армяне зверствуют и вырезают в этих областях мирное турецкое насе¬ление.
На это движение Закавказский Комиссариат предложил Тур¬ции заключить мир. По радиотелеграфу был получен ответ Ко¬мандующего турецкой армии, что он и его армия с большой ра¬достью приняли предложение мира, но что решение этого вопроса зависит от Турецкого правительства, которому он и представил предложение Закавказского Комиссариата.
По нашей просьбе Командующий армией переговорил по те¬леграфу с Председателем Комиссариата г. Гегечкори и Главно¬командующим генералом Лебединским. В ответ ими было сооб¬щено, что для установления порядка среди армян высылаются в Эрзерум доктор Завриев и Антраник; что армянскому нацио¬нальному совету поставлены ультимативные_требования прекра¬тить немедленно творящиеся безобразия и у него есть силы для исполнеинияа этого требования; что окончательные указания будут даны по получении окончательного ответа от турецкого прави¬тельства о мире, а до тех пор нам оставаться в Эрзеруме. В заключение ими было сказано: «Приносим Вам и всем офице¬рам глубокую признательность за ваш общий подвиг; мы оста¬емся в полном убеждении, что Вы и все Ваши сотрудники сде¬лаете еще одно героическое усилие и останетесь на ваших постах, что особенно важно теперь, когда России угрожают новые бед¬ствия».
После этого Командующий армией письменно отдал приказ оставаться всем на своим постах,
(л. 1—32)
как часовым, что у него слишком много власти и что он, пользуясь своей властью, не даст ни одному из нас погибнуть понапрасну.
Таким образом мы опять остались в Эрзеруме по требованию русских властей и для пользы России. В это время стало извест¬но, что Турецкое правительство согласилось вести с Закавказ¬ским Комиссариатом переговоры о мире; местом переговоров назначен Трапезунд, а начало переговоров назначено на 17 фев¬раля.
На словах Командующий армией разъяснил нам, что мы дол¬жны оставаться в Эрзеруме до заключения мира, а потом, в за¬висимости от условий мира, должны будем либо эвакуировать из Эрзерума всю нашу артиллерию со всеми запасами, либо сдать ее на месте турецким войскам, если по условиям мира это нужно будет сделать; в случае же если мир не состоится — мы должны будем взорвать и уничтожить все пушки и уйти из Эрзерума, так как никаких боев под Эрзерумом Командующий армией давать не собирается; о необходимости же сделать это мы будем извещены им за семь дней, при первых признаках на¬ступления регулярных турецких войск.
Вообще же, до окончательного решения так или иначе воп¬роса о нашем нахождении в Эрзеруме, мы должны будем отбиватъся от могущего быть налета на Эрзерум со стороны курдов, так как еще при заключении перемирия Турецкое правитель¬ство объявило, что курды ему не повинуются и оно не может принудить их повиноваться.
(л. 1—33)
С этой целью еще в конце января, по распоряжению Командующего армией были высланы на этапы по линии Эрзерум—Эрзинджан орудия, чтобы отгонять курдов, начавших нападать на этапы для добычи себе пропитания из складов. Таких орудий было выслано несколько — по одному, по два на этап, при офицерах. Орудия эти отступили вместе с отступившими от Эрзинджана войсками, состоявшими из армян преимущественно.
Около 10 февраля, с той же целью отбивать нападение курд¬ских шаек, было приказано Командующим армией выставить на Беюк-Киремитли, над Трапезундскими воротами и на Сурб-Нишан (Абдуррахман-Гази) по две пушки. В последствии число этих пушек увеличино добавлением еще нескольких пушек в разных местах городской ограды и предполагалось выставить пушки в промежуток между Карсскими и Харпутскими воротами, на случай появления курдов со стороны Палан-Тёкена.
Все эти пушки ставились только против курдов, ставились совершенно открыто и бороться с регулярными войсками, снаб¬женными артиллерией, конечно не могли бы, так как естествен¬но были бы сбиты противником после двух-трех выстрелов; от¬бивать же налеты курдов они могли с успехом при таком расположении и при той прислуге, которую мы имели.
В половине февраля были вынуты изо всех орудий на даль¬них участках позиции замки и обтюрирующие части и свезены в склад внутри главной ограды; с ближних участков из орудий
(л. 1—34)
были вынуты обтюраторы и на очереди была работа по удалению замков; с Палан-Тёкена также было приказано доставить замки и обтюраторы; эти работы выполнить не успе¬ли. Оставались с обтюраторами только те полевые пушки, которые были предназначены для отбития нападения курдов. На¬ступление регулярных турецких войск не ожидалось вскорости.
Турецкие войска считались деморализованными и неспособны¬ми к большому переходу и наступлению раньше лета.
12 февраля на вокзале толпа вооруженных с ног до головы армянских солдат расстреляла десять или двенадцать безоружных жителей турок. Случайно бывшие на вокзале два русских офицера сделали попытку воспрепятствовать этому зверству, но озверевшая толпа ответила им угрозой расправиться и с ними таким же способом. Задержать никого не удалось.
13 февраля Командующий армией ввел в Эрзеруме осадное положение и полевой суд по старому, дореволюционному уста¬ву, т. е. с применением смертной казни. Он назначил полковника Мореля комендантом Эрзерумской крепости и председателем трибунала из армян, сам же в этот день уехал. Вместе с ним уехал и начальник артиллерии укрепленной позиции генерал-майор Герасимов, чтобы подготовить базу на случай эвакуации артиллерии. Я остался исполнять обязанности начальника ар¬тиллерии позиции.
Штаб у полковника Мореля был в большинстве из русских офицеров. Начальником штаба был Генерального штаба капитан Шнеур.
(л. 1—35).
Полковник Морель сразу же по отъезде Ко¬мандующего армией взял другой тон. Он заявил, что гарнизон Эрзерума будет держаться в нем и защищать его до последней возможности, что никого из офицеров и всех способных носить оружие мужчин он не выпустит.
В первый же день по отъезде Командующего армией, когда я на совете у полковника Мореля сказал, что среди офицеров есть желающие уйти — отрядный Эрзерумский интендант чи¬новник Согомонян, армянин, позволил себе заявить публично и шумно, что он как член трибунала, не выпустит ни одного русского офицера и сам расстреляет каждого, кто попытается уйти; что в Гасан-Кале и Кепри-Кёе выставлены сильные заста¬вы, которые будут всех не имеющих записок от него и пытаю¬щихся уйти — задерживать и возвращать в трибунал.
Я увидел, что мы попали в западню, из которой трудно будет выбраться. Стало видно, что осадное положение и полевой суд направляются больше против русских офицеров, чем против зверствующих армян.
Насилия в городе не прекращались. Русские офицеры неиз¬менно оставались защитниками безоружных и беззащитных мир¬ных жителей турок. Были случаи, что подчищенные мне офицеры силой освобождали хватаемых на улицах и ограбляемых турок. Заведующий лабораторией чиновник Караев однажды стрелял по убегавшему от него армянину солдату, грабившему турка на улице среди дня.
(л. 1—36).
Обещания казнить негодяев, убивающих безоружных жителей, не исполнялись. Назначенный полевой суд не действовал — боялся угроз армянских солдат. Ни один виновный армянин не был повешен, как это было обещано армянами до введения полевого суда. А между тем на введенш полевого суда настаивали все время главным образом и усиленно сами же армяне.
Турки жители определенно говорили, что никогда армяне не казнят армянина. Мы видели тоже, что оправдывается в этом деле русская пословица: «Ворон ворону глаз не выклюнет». Здо¬ровые, способные носить оружие армяне уезжали сопровождать свои бегущие семьи.
Арестованный прапорщик Карагадаев был выпущен без мое¬го ведома и согласия. На мой вопрос почему он выпущен — пол¬ковник Морель ответил, что было произведено дознание и по дознанию он оказался невиновен; между тем на этом дознании не был опрошен никто из нас; не опрашивали и других офице¬ров, хотя мы были главными свидетелями этого дела. Незави¬симо от этого я все же приказал производить свое дознание в полку и поручил это полковнику Александрову. Возбудил хода¬тайство об откомандировании прапорщика Карагадаева обратно в пехоту.
Арестованный мною убийца на Тафте тоже не привлекался к суду; по крайней мере мне ничего об его привлечении к суду из-вестно не было.
Полковник Морель стал опасаться восстания мусульманского населения города Эрзерума.
(л. 1—37)
17 февраля прибыл в Эрзерум Андраник. С ним при¬ехал помощник генерал-комтиссар завоеванных областей док¬тор Завриев.
Так как мы никогда не интересовались историей армян и их внутренней политической жизнью, то никто из нас и не знал, что Андраник турецкоподданный, считается турецким правительст¬вом за разбойника и приговорен смертной казни. Все это я узнал только из разговора с Командующим турецкой армией 7 марта.
Андраник приехал в форме русского генерал-майора, с бое¬выми орденами св. Владимира 4-й степени, Станислава 2-й сте¬пени и солдатским Георгиевским крестом 2-й степени. Вместе с ним прибыл в Эрзерум начальник его штаба Генерального штаба русской службы полковник Зинкевич.
Накануне приезда Андраника от него из Гасан-Кале была Получена полковником Морелем и опубликована телеграмма, Гласившая, что по приказанию Антраника в Кёпри-Кёе выставлены пулеметы, которые будут расстреливать всех трусов, бегущих из Эрзерума.
Приехавши Андраник вступил в должность Коменданта крепости; полковник Морель стал подчиняться ему, а мы все по-прежнему остались в подчинении у полковника Мореля.
В день приезда Андраника мне один из моих офицеров донес, что на одном из боевых участков вверенной мне артиллерии, а именно в селении Тапа-Кёй, армяне вырезали поголовно все безоружное население без различия пола и
(1—38)
воз¬раста. Об этом я сказал Андранику сейчас же, при первом же знакомстве с ним. Он, в моем присутствии, отдал распоряжение послать в Тапа-Кёй, двадцать всадников и добыть хотя-бы од¬ного виновного. Было ли это исполнено и что из этого вышло — я до сих пор не знаю.
Появился опять полковник Торком. Через день или два после Андраника прибыл в Эрзерум полковник артиллерии Долуханов, армянин. Сначала мне было объявлено им, что он назна¬чается инспектором артиллерии и будет моим начальником. После моего заявления о том, что я сам имею права начальника дивизии и не нахожу возможным учреждения надо мной опеку¬нов, иначе мне надо будет уйти немедленно — был отдан приказ, что полковнику Долуханову поручается постановка артиллерий¬ского дела крепости Эрзерум.
Он занял порученную ему роль и распоряжения мне уже давал не от себя, а от имени Андраника.
Командир батальона моего полка, армянин штаб-капитан Джанполадянц, пытался тоже вмешиваться в дела моего управ¬ления артиллерией; так, узнав, что предполагается орудия при возможности эвакуировать, а электроосветительные двигатели и прожектора попорчены — он заявил, что не позволит вывезти одного орудия; останутся русские офицеры или нет, говорил он армяне все равно останутся и орудия им будут нужны.
Стало очевидно, что армяне, прикрываясь желанием служит на пользу России, хотят захватить в свои руки всю распорядительную власть, а русским
(л. 1—39)
офицерам предоставить исполнительную черную работу.
Становилось видно и чувствовалось, что дело явно клоните не ко благу России, а к созданию самостоятельности армян руками русских офицеров; но этого всеми силами старались не показывать открыто, так как при таком положении вопроса все русские офицеры артиллеристы, или большинство их, ушли бы немедленно, а своих у них нет.
Ухода артиллеристов армяне боялись невообразимо. Так, например, мне известно было от временно командовавшего 7 Кавказским горным дивизионом капитана Плата — такой случай: 7 февраля предполагалось отправить в Сарыкамыш из Эрзерума горную артиллерию. Армянские руководители, узнав это, 5 фев¬раля в панике схватили и арестовали командира парка горного дивизиона; по приказанию Командующего армией офицер этот был освобожден; после этого его хватали еще три раза, угрожая залить кровью весь Эрзерум, если горная артиллерия попытает¬ся уйти из Эрзерума. Кровь предполагалась, конечно, русских офицеров. Каждый раз арестованного выпускали по распоряже¬нию русских штабных офицеров. Отправление горной артилле¬рии Командующий армией отменил.
Этот случай впоследствии заставил меня войти в соглашение с вр. командовавшим 7 горным дивизионом. Предвидя возмож¬ность физических насилий над нашими русскими офицерами ар¬тиллеристами по отъезде из Эрзерума Командующего армией, мы условились взаимно выручать силой друг друга, если армяне осмелятся поднять руки на нас или на наших офицеров с целью принудить (л. 1—40) служить армянским интересам. Естествен¬но, что соглашение это было секретное. Реальной силой в наших руках были пушки, пулеметы и русские офицеры.
Тогда же, по моему совету, вр. командовавший дивизионом сгруппировал своих офицеров ближе к своей и к нашим квар¬тирам. Сам же я еще с самого начала формирования полка стал сосредоточивать все в полку ближе к управлению артиллерии, находившемуся в мусульманской части города с самого дня вступления русских войск в Эрзерум.
С прибытием Андраника в Эрзерум в штабе полковника Мо-реля значительно усилилась боязнь восстания жителей города. Эта боязнь ежедневно усиливалась. Дня через три после приезда Лндраника я получил приказание от полковника Мореля назна¬чить опытных офицеров для стрельбы по мусульманской части города с форта Меджидийе в том случае, если при аресте вожа¬ков предполагаемого восстания — действительно вспыхнет вос¬стание. Нам же всем было приказано выселиться из мусульман¬ской части города в армянскую.
Мы, русские офицеры, прожившие в Эрзеруме бок о бок с мусульманским его населением почти два года и знавшие отлич¬но его, не верили в возможность восстания и открыто высмеивали и армянскую трусость.
Офицеры артиллерии, конечно, открыто заявили, что стре¬лять по городу они отказываются, так как служат не для расстреливания из орудий мирных жителей, женщин и детей, а для честного боя с неприятелем; при существовавшем же положении (нам очень
(л. 1—41)
легко было ожидать, что армяне от страха, или по другим соображениям увидят вооруженное восстание там, где его вовсе нет и потребуют открытия огня.
Из мусульманской части города мы не выселились во-первых потому, что невозможно было физически выселиться в назначен¬ный короткий срок, во-вторых потому, что выселение наше раз¬вязывало бы руки армянам в смысле свободы для резни в этой части города по Эрзинджанскому образцу и в-третьих потому,, что с выселением в армянскую часть города мы окончательно были бы в руках армян, верить которым уже не позволяли факты. Так же отказались и офицеры горной артиллерии, не входившей в состав артиллерии укрепленной позиции. В конце концов дело было предоставлено самим армянам. Нечего и говорить, что арест воображаемых вожаков восстания прошел безо всякого восстания.
Распоряжение полковника Мореля о возможной стрельбе из орудий по городу вызвало возбуждение офицеров и побудила меня устроить общее собрание подчиненных мне офицеров артиллерии.
Общее собрание офицеров состоялось в два приема, с перерывом между ними в один день. На первом заседании присутствовали офицеры артиллерии укрепленной позиции Эрзерума Деве-Бойну, офицеры артиллеристы всех прочих частей гарнизона, два офицера англичанина, бывшие в это время в течения нескольких дней в Эрзеруме, затем полковник Морель, полковник Зинкевич, полковник Долуханов, полковник Торком, Антраник и доктор Завриев.
(л. 1—42)
Англичане были приглашены как люди свободные от армянских влияний и могущие по отъезде своем через несколько дней осведомить тыл штаба фронта и иностранные военные миссии о настроении общества офицеров! артиллерии и отношении их к армянским кровавым замыслам.
Особенно потому, что в моем распоряжении не было ни поч-4 ты, ни телеграфа и я не мог быть уверенным, что мои депеши будут переданы по назначению. Вернее, я был совершенно у рен, что мои депеши переданы не будут.
На заседании я обстоятельно изложил обстановку и причины, поведшие к нахождению в Эрзеруме русских артиллерийских офицеров, подробно осведомил собрание обо всех армянских бесчинствах и зверствах известных мне из личных наблюдений, и докладов и рассказов других лиц и из рассказов Командующего армией генерала Одишелидзе.
Доклад свой я резюмировал (закончил) определенно высказанной мыслью, что мы офицеры русские и остались в Эрзеруме не для того, чтобы прикрывать своим именем и мундиром разбойные армянские зверства над беззащитным населением; мы остались служить России, преданные долгу и послушные своим начальникам; остались служить русскому делу, а не армянской резне и хищничеству и пачкать свое имя на весь свет намерения не имеем ни в коем случае; а пока мы здесь, мы требуем, чтобы армянские безобразия были прекращены, иначе нам надо будет настаивать на том, чтобы нас отпустили немедленно.
Высказанные после меня другими офицерами мысли
(л. 1 — -43)
подтвердили мои заявления. Андраник ответил в том смысле, что армянский народ обязан бесконечно России, что он часть русского большого народа и сейчас хочет только помочь России, не мечтая об отделении от нее. Что резня есть следствие веко¬вечной вражды армян с турками, что все безобразия и насилия будут решительно прекращены, что в дальнейшем не может быть и мысли о возможности насилий над мирным населением, что для того он и приехал сюда, чтобы положить конец безобразиям и если ему не удастся сделать этого — он первый уйдет отсюда, Весь разговор шел через переводчика. На поднятый вопрос о том, могут ли желающие офицеры уйти из Эрзерума, он отве¬тил, что если уйдут слабые духом, то это будет лучше для дела и что он «постарается» не препятствовать уходу их.
Полковник Зинкевич убеждал всех присутствующих, что де¬ло, которому мы остались служить, всецело дело русское и что сам он взялся за него, глубоко веря в это. В заключение офицерами было высказано пожелание, или намерение, подождать семь и даже десять дней, чтобы посмот¬реть, как пойдет дальше дело, верны ли обещания Антраника и как велика их ценность, а в дальнейшем действовать по обста¬новке.
Это было 20 или 21 февраля. После этого заседания полковник Долуханов высказал мне вскоре мысль, что он поражен той ненавистью к армянам, которую он встретил в русских офицерах и недоумевал, за что они их так ненавидят. Высказывал он
это и другим офицерам.
(л.1 — 44)
Андраник отдал приказ о том, что всякий, без разли¬чия национальности, будет отвечать одинаково за каждое убийство, будет ли убийца армянин или мусульманин. По городу бы¬ли расклеены объявления, приглашавшие жителей не бояться,,, открывать лавки, заниматься мирным трудом: объявлялось, что ,ч а убийство каждого взятого на работу турка весь сопровожда¬ющий конвой его будет отвечать своими головами и т. д.
После этого на другой день я проезжал верхом по улице около городского управления. Вместе со мной был один из моих командиров батальонов, армянин штабс-капитан Джанполадянц. Увидев кучку турок, читавшую объявление, мы остановились. Ш-к. Джанполадянц по-турецки объяснил собравшимся людям, что начальство принимает все меры к тому, чтобы не допускать насилий над мирным турецким населением со стороны армянских солдат и что если жители сами не поднимут бунта, то с ними ни¬чего плохого сделано не будет. Жители ответили, что вот уже само время два года свидетельствует о том, что никакого бунта они не делают, не хотят и не сделают и просят только не обижать их беззащитных.
Я попросил ш-к. Джанполадянца объяснить жителям, что я, русский командир артиллерийского полка, и все русские офице¬ры всегда были и будут защитниками мирного безоружного ту¬рецкого населения и что мы принимаем все меры к недопущению насилий, насколько можем это сделать; будем требовать и впредь этого от властей.
Из толпы многие подтвердили, что знают это
(л. 1—45)
и тут же сейчас два или три человека засвидетельствовали толпе, что я их спас от смерти.
7 февраля ш-к. Джанполадянц принимал участие в работе армянского комитета.
На втором заседании общего собрания офицеров из посто¬ронних присутствовал только доктор Завриев. Тут было выска¬зано, что 2-й Эрзерумский Крепостной артиллерийский полк вов¬се не армянский, каким его хотят считать армяне, а только имею¬щий солдат армян. Что никто из нас в наемники к армянам не поступал и поступать не желает. Что ни подписки с обязатель¬ством служить в армянских войсках мы не давали, ни контрак¬та об этом не подписывали. Что необходимо, чтобы правитель¬ство точно установило—какой это полк—русский или армянский; если русский — чтобы прислали нам русских солдат; если ар¬мянский — чтобы отпустили желающих офицеров уйти в русский корпус, а нежелающих служить вовсе на Кавказском фронте отпустили бы к воинским начальникам, не считаясь с осадным положением, которое одно только и было формальным препят¬ствием.
В случае же если Закавказье отложится от России, а до нас уже доходили вести, что это ожидается на днях, то чтобы нас немедленно отпустили бы, так как мы при таком положении дела становимся в Закавказье иностранцами. Выяснено было, что согласно существующим декретам и приказам, каждый имеет право подать рапорт об увольнении его к воинскому начальнику или о переводе в русский корпус.
{л. 1—46).
Я объявил, что рапортов, которые будут поданы мне об этом, задерживать не буду, а буду представлять их с ходатай¬ством об исполнении.
На этом заседании офицер 7 Квк. горного артиллерийского дивизиона штабс-капитан Ермолов сообщил обществу офицеров, что он, не желая оставаться на службе во вновь формируемом армянском дивизионе, подал рапорт об увольнении его; его сна¬чала уговаривали остаться, а когда он решительно заявил, что не останется — полковник Морель отдал письменный приказ, что ш-к. Ермолов увольняется в распоряжение штаба фронта «по несоответствию», т. е., иначе говоря, как совершенно негодный и вредный для службы офицер. Кроме того, ему было дано пред¬писание убраться из Эрзерума в течение 24 часов.
Так поступили с боевым офицером, отлично знающим свое дело и имеющим несколько боевых наград; опорочили его только за то, что он на самом законном основании не пожелал вступить, на службу в армянскую войсковую часть и имел неосторожность публично сказать полковнику Морелю несколько слов, уличавших его в чрезмерной приверженности к армянам.
Доктор Завриев на этом заседании уверял общество офицеров, что оставаясь в Эрзеруме офицеры делают чисто русское дело и только на пользу России, а вовсе не армянское; что ар¬мянский народ бесконечно обязан России и впредь может суще¬ствовать только под покровительством России; что отделяться от России армяне не намерены никоим образом; что армянский народ — это часть народа русского; что экономические
(л. I—47)
и политические интересы самой России настоятельно требуют нашего нахождения в Эрзеруме до заключения мира; что мы нравственно, как граждане России, не можем сказать: «Вы — армяне и турки сводите свои счеты. Режетесь? И режьтесь! Черт с вами, это ваше домашнее дело; а нам русским здесь делать нечего».
Наконец, если мы так человеколюбивы и так настойчиво тре¬буем прекращения убийств мирных жителей, то это самое чело¬веколюбие обязывает нас продолжать оставаться в Эрзеруме, чтобы не допустить озверевшую армянскую чернь произвести в Эрзеруме резню мусульманского населения.
Успеха речь доктора Завриева не имела. Сам же оп после этого заседания высказал мне, что дело безнадежно и что все-офицеры, наверное, уйдут.
После взятия Эрзерума турками, дней через десять, я имел случай прочесть документ, из которого увидел, что подозрения: паши насчет устройства русскими офицерскими руками армян¬ской автономии были вовсе не безосновательны; в документе этом доктор Завриев вполне определенно говорит о стремлении создать автономную Армению. Документ относится ко времени до приезда доктора Завриева в Эрзерум.
В своей оценке настроения общества офицеров доктор Заври¬ев не ошибался. Действительно, определенное желание уйти бы¬ло на лицо. Ясно было видно чего хотят армяне и для чего им нужны русские офицеры.
Мы же все были всегда только солдатами и политикой зани¬маться желания не имели,
(л. 1 — 48)
Партизанскую войну армян своим делом тоже считать не могли.
Обещания Антраника остались только обещаниями. Жители им не верили. Базары были закрыты. Все боялись. На улицах в мусульманской части города была мертвая пустота; только вбли¬зи городского управления открывалось несколько лавок и среди дня собиралось немного мусульман. Ни один армянин казнен не был: «Нет виновных; укажите виновного и он немедленно будет привлечен; как же мы можем карать, не зная кто виноват».
На это им немедленно отвечали, что русские офицеры слишком достаточно указывали им виновных, которые до сих пор ос¬таются безнаказанными, что русские офицеры вовсе не обязаны быть армянской сыскной полицией и что, если армяне на самом деле добросовестно захотели бы найти виновных, то давно и не¬пременно нашли бы их множество.
Лицемерие армян только еще сильнее отталкивало от них. От¬дельные насилия над мирными жителями не прекращались, только делалось это более тайно; деятельность свою армяне пе¬ренесли из города в селения вокруг города, куда наши глаза не доставали. Из ближайших к городу селений турки исчезли; не знаю только как и куда; а в дальних стали обороняться оружием.
В городе, под видом противодействия восстанию, стали уси¬ленно производить аресты жителей. На мой вопрос полковнику Морелю— в какой степени безопасности находится жизнь арестовываемых и намек, не клонятся ли эти аресты к тому,
(л. 1 _ 49)
чтобы устроить организованную резню людей, как баранов, на подобие Эрзинджанской, он ответил мне, что арестованные гла¬вари предполагавшегося турецкого восстания будут под надеж¬ным конвоем, в целости, вывезены в глубокий тыл, в Тифлис, а частью будут держаться как заложники, в самом Эрзеруме, в виде прочной гарантии против восстания.
Ко мне стали поступать донесения о незакономерных действиях армянских довольствуюших учреждений: так, например, если подавлось требование на масло для довольствия людей полка, то в выдачах отказывали; если же требование писалось для электро-роты и шел получать по нему фельдфебель этой роты, быв¬ший в каких-то хороших отношениях с Антраником, то масла непременно выдавалось; заведывающий продовольственным магазином чиновник армянин не выдавал полку по требованию сахар на том основании, что будто бы Антраник сахар весь сосредоточил у себя при квартире и сам регулирует выдачу его; пись¬менное подтверждение чиновник дать отказался.
Прибывавшие из тыла через этапы офицеры жаловались, что русскому офицеру на этапах нет возможности ни покормиться, ни отдохнуть; для армян же есть и еда и теплое помещение.
В половине февраля офицеры артиллерии получили по распо¬ряжению штаба армии две вагонетки и вывезли на них в тыл часть своего имущества и часть семейств. Для вывоза остальных семей и имущества требовалось еще три вагонетки, на которые разрешение штабом армии было дано еще до отъезда штаба из Эрзерума.
(л. 1 — 50)
Назначение этих вагонеток после отъезда штаба за¬тягивалось. Наконец, полковником Зинкевичем было сделано письменное распоряжение о наряде вагонеток. Получив эту бу¬магу, чиновник или офицер армянин, заведывавший назначением нагонов, обещал через два дня не назначить вагоны, а только оказать когда они будут назначены. Беженцы же армяне имели перед нами предпочтение в этом отношении.
Отправить семьи и имущество на подводах, без себя, не имея достаточного числа русских людей при обозе, мы опасались, так пак дорога и этапы в тыл были запружены хорошо вооруженными армян беженцами и дезертирами; безопасной ее нельзя било считать никоим образом, потому, что армяне, трусливо и гнусно убегающие с поля сражения от настоящих солдат, чрезвычайно храбры и беззаветно отважны в нападениях толпою на одиночных безоружных, на стариков, на женщин и на детей.
3а это время пополнения из тыла подходили очень слабо. Имевшаяся налицо пехота была совершенно деморализована и не повиновалась ни старшим, ни младшим своим начальникам. Роты, раньше, до прибытия Антраника, отказывались отправляться на позиции и не отправлялись; теперь отправлялись, но с фронта позорно убегали. Антраник ездил и лично загонял их обратно на позиции шашкой и кулаками. Получалась мелкая и четническая авантюра, в которой насильно держали русских офицеров.
Не знаю, может быть Антраник и очень сведущ в военном деле, но распоряжения его по артиллерийской части, передававшиеся мне полковником Долухановым,
(л. 1 — 51)
поражали меня зачастую дикостью и нелепостью.
Видно было, что все надежды армяне, с Антраником во главе, возлагают на русские пушки и русских артиллерийских офицеров, нисколько не считаясь ни с технической стороной дела, ни с тем, что к этим позиционным пушкам нужна обученная при слуга, хороший состав низших командных чинов, солдат и, прежде всего, достаточное количество хорошей и сильной пехоты.
Главное стремление было очень ясно: это при бегстве закрыться пушками. Так оно вышло и на самом деле.
Начало мирных переговоров в Трапезунде все откладывалось. Сначала оно было назначено на 17 февраля, затем на 20 и, наконец, на 25 февраля по старому стилю. Такие сведения мы имел через штаб Эрзерумского отряда или крепости. Своей телеграммой связи у меня никуда не было. Штабы мои находились оба противоположной части города. Телефонная связь со штабом крепости почти никогда не действовала, а если иногда и действовала, то из рук вон плохо; из-за этого мне приходилось бывать штабе крепости лично по два раза в день.
По тем осведомлениям, которые я получал от полковника Мореля и его штаба — должно было считать, что мы имеем на фронте дело вовсе не с регулярными войсками Турции, а с шайками курдов и с восставшими жителями окрестных селений, среди которых должно было быть много обученных аскеров, оставшихся тут при отходе турецкой армии от Эрзерума в 1916 году.
(л. 1-52)
Предполагалось, что эти курдские шайки, местные жители и имеющиеся среди них аскеры организованы для самозащиты: подучены военному делу прибывшими сюда несколькими турецкими офицерами и солдата ми инструкторами.
Пушек считалось у наступавших только две русских, горных, брошенных армянами при их отступлении от Эрзинджана. По данным разведки курды должны были наступать с Фамского, Эрзинджанского и Олтинского напрвлений. Ожидались и с тыла, с Карсского шоссе и с Палан-Тёкена. Полковник Морель почему-то рассчитывал, что главная опасность будет с Олтинского направления.
Разведка, на мой взгляд, велась армянами отвратительно. Конница была больше занята ограблением и уничтожением жителей в селениях, угоном скота от сельчан, а вовсе не делами разведки.
Если поступало донесение о том, что на отряд наступают до тысячи противника, то в действительности оказывалось, что там меньше двухсот человек. Когда доносилось, что отряд в триста-четыреста человек окружен превосходящими силами и ему удалось пробиться, то оказы¬валось, что отряд потерял одного убитым и одного раненым.
Однажды днем мне офицер армянин по телефону донес, что на боевой участок артиллерии, где он квартирует с солдатами сторожами для охраны орудий, движется отряд в четыреста вооружённых жителей; на деле оказалось, что из противоположного селения вышли два безоружных человека и вскоре вернулись обратно.
(л. 1—53)
За все время от оставления армянами Эрзинджана и до занятия Эрзерума турецкими войсками—разведчиками был захвачен из турецких наступавших сил, насколько мне до сих пор известно, только один сувари. Я сам его не видел, но сильно-Склонен думать, что этот несчастный был или с отмороженными йогами или вообще человеком лишенным способности двигаться рез посторонней помощи.
После второго общего заседания офицеров было подано мне несколько рапортов об увольнении из полка в русский корпус, К воинским начальникам и в другие национальные части.
Я доложил полковнику Морелю, что, вероятно, очень многие русские офицеры, а то, пожалуй, и все, уйдут из Эрзерума. Он вспылил и заявил, что не допустит этого силой и полевым судом, И ответил ему на это, что пушки еще в руках моих офицеров, и на насилие ответ может быть сделан из пушек, и что уход каждого офицера при существующих условиях составляет законное право каждого, основанное на распоряжениях правительства.
Я пояснил, что никто из офицеров самовольно уходить не хочет; каждый желает получить законное разрешение воспользоваться своим правом; иначе считают, что разницы между нами, оставшимися по долгу службы и теми, которые ушли раньше самовольно, не будет никакой. Обстановка же сейчас сложилась так, что совесть и долг чести не позволяют оставаться.
Полковник Морель ответил, что никакого законного права на (ход нет и каждому уходящему он даст такую же аттестацию, какую дал штабс-
(л. 1—54)
капитану Ермолову, пусть только попробуют уйти.
После моего возражения, что нет необходимости принуждать. I шаться нежелающих, тогда как, по словам полковника Долу-нова, в Тифлисе и Батуми имеется множество желающих офицеров — полковник Морель сказал, что он просил у приезжавших английских офицеров выслать в его распоряжение для Эрзрума шестьдесят английских офицеров артиллеристов и это ему обещано.
Почти одновременно с этим разговором мне стало известно, что служивший в Эрзеруме на станции железной дороги по воль¬ному найму начальником станции солдат, русский, или, кажется, поляк, не захотел оставаться служить ни за какие деньги; его арестовали и силой принудили остаться.
Я отдал приказ командирам батальонов поселиться самим и поселить всех офицеров возможно ближе к управлению артил¬лерии и сгруппировать их каждому около себя для удобства пе¬редачи приказаний и на всякий другой случай, чтобы в случае чего, не оказаться разрозненными и в западне.
Уехавшего ш-к. Ермолова я, перед его отъездом, просил зайти в Сарыкамыше к начальнику штаба армии генералу Вышинско¬му, рассказать ему в каком положении мы здесь находимся и просить командующего армией скорей освободить нас из нашего ложного положения среди армян. То же просил передать и на¬чальнику артиллерии генералу Герасимову. Ермолов уехал 25 февраля.
Кажется 24 февраля над Эрзерумом появился турецкий аэро¬план, сделал разведку и вернулся обратно. Из этого я заключил, что турецкие регуляр-
(л. 1—55)
ные войска должны находиться сейчас в Эрзинджане или даже в Мамахатуне.
Около этого времени полковник Морель говорил мне, что тур¬ки прислали «прокламацию» с требованием очистить Эрзерум. После взятия Эрзерума, из разговора с командиром корпуса Кязим-беем Карабекиром, я узнал, что это была вовсе не прокла¬мация, а самое настоящее его письмо, за подписью его, командира турецкого регулярного армейского корпуса.
Если на прокламацию у нас принято и должно смотреть, как на анонимное, подпольное письмо, то во всяком случае считаю что полковник Морель не имел права и не должен был вводить меня в заблуждение и называть официальное письмо прокламацией, скрывая, что оно подписано крупным начальником турецких регулярных военных сил.
За 24 и 25 февраля, по сведениям штаба крепости, положение на фронте не было угрожающим. Известно было, что около Теке Дереси обнаружилось скопище курдов, которое удерживаетея высланным туда отрядом. Около Илиджи наступавшие от Эрзерума силы отбросили противника, будто-бы на несколько верст назад.
26 февраля стало известно, что вышедший из Эрзерума к Теке Дереси армнский отряд окружен, разбит и остатки его позорно бегут; что Илиджинский отряд отступает тоже, почти что бегом. Было получено мною словесное распоряжение от полковника Мореля открывать огонь по наступающим. Но наступающих нигде не оказывалось. С Харпутского шоссе бежали в панике расстроенные толпы отступающих армян; по Трапезундскому шоссе
(л. 1 — 56)
отступали спокойно, как на походе, колоннами не останавливаясь и не разворачиваясь.
После полудня выяснилось, что противник уже в шести верстах, около селения Геза, и стали видны сами наступающие, ко¬торых оказалось на мой взгляд не более полуторы тысячи. Количество было ничтожное, но они не произвели на меня впечатления совершенно необученной курдской шайки. Видино было, что ими твердо упдавляют. Только небольшое количество пеших и избыток кавалерии позволяли думать, что это не регулярные войска, а организованные курды.
Отступающие же производили жалкое и возмутительное гнусное впечатление. Они-то рассыпались около шоссе в коротень¬кие жидкие цепи, то опять собирались; видно было, что главное их чувство страх и боязнь двинуться вперед. Антраник выехал вперед развернувшейся все же жидкой цепи; они поднялись, не¬много прошли было вперед, но снова залегли и уже больше не поднимались.
Орудийный огонь продолжался у нас до вечера и был пре¬кращен с наступлением темноты. Само собой разумеется, что с началом обороны от нашествия курдов, каким все мы считали это дело, всякие разговоры об уходе отошли в сторону и каждый офицер честно выполнял все, что требовалось от него боевой обстановкой. Каждому было ясно, что уходить теперь — это зна¬чило навсегда приобрести себе имя труса и предателя. Необхо¬димо было сначала покончить с нападением.
В этот день я увидел, как армянские войска понимают назначение артиллерии и как держат
(л. 1—57)
себя с нею в бою.
Пушки мои на укреплении Беюк Киреметли были на версту впереди пехоты, которая вся прижалась к Харпутским воротам и дальше двигаться вперед, чтобы прикрыть артиллерию, никоим образом не хотели.
Обратил я внимание в этот день также и на то, что солдаты, бежавшие в паническом ужасе от Теке Дереси, все же не забы¬вали забирать с собой и угонять скот жителей из попутных дере¬вень и убивать попадавшихся на пути безоружных одиночных местных жителей.
Надвижение противника на город произошло, по-видимому, неожиданно для штаба. Диспозиции для боя никакой издано не было; а может и была, не могу уверять, но ко мне она не попала. Раньше я слышал, что составлялось расписание занятия пехотой главной городской ограды на случай тревоги извне, но и это расписание ко мне не попадало.
Задача моя была проста: держать курдов на дистанции орудийного выстрела от линии укреплений города. В поле же, с пехотой, были горные пушки, в мое подчинение не входившие.
Весь этот день и накануне милиция собирала по городу муж¬чин турок, не только годных к работе, а и стариков и калек. На вопросы объясняли, что собирают рабочих для расчистки зане¬сенного снегом железнодорожного пути.
Вечером я узнал, что один из таких патрулей, под командой студента армянина, пытался днем, в мое отсутствие из дому, вло¬миться в мою квартиру, чтобы произвести, как он заявил, обыск; хотя на дверях была прибита моя визитная
(л. 1—58)
карточка и студент не мог не знать — кто живет в этом доме. После реши¬тельного протеста со стороны моих домашних и резкого отпора— студент этот, как самый последний хам, наговорил моей жене грубостей и убрался со своей командой прочь, не осмелившись все же забрать моего домохозяина старика турка и рабочих курдов. По словам студента безобразие это творилось во исполне¬ние распоряжения Антраника.
Узнав это, я распорядился, чтобы домохозяин мой устроил бы от себя ход ко мне в квартиру для возможности перебраться под мою защиту в случае, если армяне явятся забирать жителей. Он это сделал и устроил еще и от соседа ход ко мне.
Вечером в этот день меня вызвали на военный совет в квар¬тиру Антраника. Я отправился туда вместе с заведывающим тех¬нической и мобилизационной частью капитаном Жолткевичем, которого я последнее время всегда приглашал с собою, чтобы иметь свидетеля моих отношений к штабу Антраника и моих действий.
Когда я прибыл туда, то узнал, что совет уже состоялся без меня. Очевидно, моим мнением не сочли нужным интересоваться. В комнате находились: Антраник, доктор Завриев, полковники Зинкевич, Морель, Долуханов и несколько других лиц. Полков¬ник Зинкевич прочел мне телеграмму командующего армией. Этой телеграммой генерал Одишелидзе сообщал, что командую¬щий турецкой армией генерал Вехиб-паша радиотелеграммой известил его о своем приказании турецким войскам начать на¬ступление на Эрзерум и занять его; тут же
(л. 1—59)
генерал Одишелидзе приказал уничтожить все орудия укрепленной по¬зиции и отступить.
Мне было дано письменное приказание за подписью Антра¬ника уничтожить орудия. Генерал Одишелидзе исполнил свое обещание дать приказ об уничтожении орудий, но приказание это опоздало: часть орудий уже нельзя было уничтожить, так как наступающими они были уже отрезаны от нас; все же в наших руках оставалось еще более половины всех наших орудий, которые мы еще могли испортить; в наших руках были также все замки и все обтюраторы от орудий уже отрезанных и мы также могли привести их в негодность. Для этого нужно было иметь два — три дня сроку.
Андраник все время по-армянски кричал, ругался и проклинал кого-то. Доктор Завриев старался его успокоить и переводил нам, что Андраник проклинает и ругает тех руководителей и деятелей армянского народа, которые засели в тылу; которые имели возможность выслать в Эрзерум несколько десятков тысяч солдат и выслали до сих пор только три — четыре тысячи; которые не хотят ни за что итти на фронт и которые продали армянский народ и армян.
Наконец Андраник объявил свое решение: два дня еще дер¬жаться в Эрзеруме; за это время эвакуировать все, что возмож¬но и тогда отступить. После этого он, не стесняясь нисколько нашим присутствием, при нас разделся, умылся, надел ночное белье и лег спать, как будто бы нас тут и не было вовсе.
(л. 1 — 60)
Я осведомил доктора Завриева о том, что в городе начались поджоги и пожары; указал ему, что сам видел только что по дороге целый ряд горевших лавок, которые никто не ту¬шил; он ответил, что пожары уже приказано затушить и уже приняты меры.
Затем я спросил его, для какой надобности милиция собирает и уводит куда-то мусульман жителей; он сказал, что для расчист¬ки железнодорожного пути, а на выражение мной недоумение — почему сбор этот производят сейчас, в темноте, ночью, и ведут преимущественно негодных к работе стариков и калек — он от¬ветил, что ему об этом ничего не было известно, но он узнает.
После всех тех разговоров, которые мы вели раньше с доктором Завриевым по вопросу о насилиях над мирным населени¬ем — я считал, что сказанного мною достаточно для того, чтобы возбудить в нем беспокойство и заботу о недопущении насилий и резни, тем более, что он всегда, как член правительства, требовал и старался добиться самого безупречного и закономерного отношения к мусульманскому населению со стороны армян.
Такое отношение я наблюдал не только с его стороны, но и со .стороны других лиц из армянской интеллигенции, находившейся_в Эрзеруме.. Я не знаю, конечно, что было у них в уме и на душе и каковы были действия их, но слова этих некоторых лиц всегда производили впечатление искреннего, благородного стрем¬ления не допустить безобразий и резни.
(л. 1—61)
Инстинкты прочих армян доктор Завриев должен был знать лучше меня и не мог не знать их.
Когда Антраник стал укладываться в постель, мы все пере¬шли в другую комнату, выяснили между собой необходимые вопросы, связанные с выполнением поставленной Антраником за¬дачи и разошлись.
Задание держаться в течение двух дней не представляло из себя ничего сверхъестественного или чрезвычайного, так как имея перед собой проволочное заграждение с отличными окопами, далее, городскую крепостную ограду долговременной профили и, наконец, вдвое, если не втрое силы оборонявшегося, можно было свободно и легко держаться не два, а сорок два дня и не против курдского набега, а против регулярных войск.
Отбивать же нападение курдов мы были вполне вправе, так как турецкое правительство при заключении перемирия объяви¬ло, что курды ему не повинуются и что принудить их не воевать оно не может; следовательно, забота об охране и обороне нас от курдов возлагалась на нас самих.
На обратном пути я увидел, что пожары, о которых я говорил, действительно притушены и распространение их ограничено. В городе по наружному виду все еще было спокойно и не вызывало опасений за возможность вспышки резни.
Вернувшись в управление артиллерии я тотчас сделал все распоряжения о приведении в негодность орудий. За два дня можно было бы уничтожить их. Ко мне поступили донесения от моих офицеров, что
(л. 1—62)
пехота уходит с поля, пользуясь темнотой. Мне удалось после долгих хлопот все же вызвать к телефону полковника Мореля и доложить ему о полученных до¬несениях. Он ответил мне, что против этого меры уже приняты, высланы резервы и подкрепления и положение не внушает тревоги.
Домой я вернулся около 1 часу ночи и прилег отдохнуть. Меж¬ду двумя и тремя часами ночи я услышал в городе вокруг частую ружейную стрельбу; слышал как где-то ударами бревна выламы¬вали двери; слышал топот и голоса проходивших по улице ар¬мянских небольших отрядов, вроде ходивших днем и забиравших жителей. Криков о помощи нигде слышно не было. Получалось впечатление, что армяне производят усиленно аресты среди на¬селения, а может быть и подготовляют уже резню.
Сопоставив и взвесив обстоятельства, я пришел к заключению, что: во-первых, в то время когда мы в честном бою сражаемся с наступающими и грудью своей прикрываем Эрзерум — за нашими спинами армяне, эти кровожадные и трусливые борцы за свободу, уже начинают резать беззащитных стариков, женщин и детей, нисколько не заботясь о том, что этим они подло обма¬нывают нас и позорят не только себя на весь мир, но позорят и имя русских офицеров, про которых неосведомленные могут по¬думать, что они согласились помогать армянам делать их гнусное дело, а во-вторых, что среди наступающих могут быть сейчас турецкие регулярные силы; а если их и нет еще, то они могут к утру или
(л. 1 — 63)
днем подойти; бой же с турецкими регуляр¬ными силами вовсе не входит в планы Командующего армией и в нашу задачу, ни по его предположениям, ни по существующим условиям перемирия.
В соответствии с этим я принял такое решение: с рассветом отправиться к полковнику Морелю и предложить ему потребо¬вать от армян немедленного прекращения резни; если же он бессилен добиться этого, то предложить повернуть часть пушек против армян и угрозой, а если понадобится, то и стрельбой, принудить их сделать это; а затем прекратить боевые действия и выслать парламентеров и условиться с наступающими о том, что Эрзерум будет очищен в течение двух дней без кровопро¬лития.
Для гарантии же целости мусульманского населения при отступлении армян выработать какой-нибудь план, например: со¬брать самостоятельный отряд из русских офицеров и немногих ос¬тавшихся русских чиновников и солдат; или дать в помощь рус¬ским офицерам и в их распоряжение небольшой отряд турок и т. п.
На рассвете я с капитаном Жолткевичем отправился к пол¬ковнику Морелю. По дороге, около артиллерийского полевого склада, я узнал от заведывающего им прапорщика Багратунянца, что приказ об отступлении уже есть и что он хочет взорвать склад, но полковник Морель сказал, чтобы со складом поступи¬ли так, как скажу я.
Я был удивлен таким заявлением, так как склад этот мне вовсе не подчинялся, а был в ведении полковника Долуханова.
(л. 1 — 64)
Прапорщику Багратунянцу я объяснил, что взрыв склада я считаю ненужной и бесцельной жестокостью по отноше¬нию к мирному населению города и преступным предательством в отношении нас — русских артиллеристов, так как нам еще ни¬чего неизвестно о приказе отступать; все мы находимся сейчас вблизи склада и неминуемо при взрыве должны будем погибнуть бесцельно. Это подействовало и склад остался невзорван¬ным.
Подъезжая к штабу Мореля, я увидел, что все уже бежит. Стоящий напротив штаба дом американского консульства, в котором помещались какие-то армянские учреждения, горит и весь уже в пламени. Перед штабом стояли — готовый к отходу, загруженный до последней возможности, грузовой автомобиль и несколько нагруженных повозок. Полковник Морель и Торком сидели верхом на лошадях готовые к отъезду. Было около 7 ча¬сов утра.
На мой вопрос — в каком положении дело и что предполага¬ется делать сейчас — полковник Морель ответил, что еще в пять часов утра отдал приказ отступать и выразил удивление, что я не получил до сих пор этого приказа.
Случилось именно то, чего я опасался: бежали, бежали прикрываясь русскими офицерами и пушками. В то время, когда русские офицеры в бою своими руками заряжали и наводили орудия, удеживая наступающего противника, армянские «воины» резали безоружных и безопасно удирали.
Если бы я сам не приехал, то так никто из нас и не узнал бы, что приказ об отступлении отдан уже давно.
Раньше, в случаях гораздо менее важных, меня извещали о распоряжении часто присылая даже
(л. 1—65)
офицера, а тут не сумели сделать этого.
Первым моим движением было отправиться на укрепление Меджидийе и оттуда шрапнелью хорошо поблагодарить бегущих по Карсскому шоссе, забронированных в куртки и жилеты из ружейных патронов армянских героев за то, что обманув нас, не дали мне и моим офицерам выполнить возложенные на нас задачу испортить орудия; за то, что устроили за нашей спиной отвратительный разбой и за то, что обманули и опозорили и меня, старого боевого офицера, и моих подчиненных офицеров.
Удержало меня только лишь сознание, что среди них невин¬но пострадают люди к этому делу совершенно непричастные: в Эрзеруме оставалось еще порядочно русских людей, лиц разных других национальностей, женщин и детей.
Мы отправились немедленно обратно в управление артилле¬рии. Улицы в городе уже были запружены толпой бегущих в панике обезумевших армянских солдат. Офицеров я не видел. Дорога была сплошь усеяна бросавшимися в бегстве вещами — шинелями, амуницией, продуктами.
Проехать через лавину бегущих людей и повозок не было возможности. Хотели мы объехать другими улицами: повернули в сторону, но тут нас встретила жестокая ружейная стрельба и человеческие вопли.
Что делалось в улице — нам не было видно, мешал поворот улицы. Видно было только, что на повороте вся улица залита по снегу кровью. Полагая, что тут уже идет бой, я приказал повер¬нуть обратно. Доехав опять до перекрестка, мы бросили свой экипаж и пошли пешком с полдороги,
(л. 1—66)
В это время из улицы, где происходили стрельба и вопли, выехал верхом ар¬мянин, начальник городской милиции, и я понял, что там было. Впоследствии мое предположение подтвердилось.
Вернувшись в управление, я приказал передать на батареи мое приказание отступать вместе с пехотой. Приказал, также, подавать обозы для выезда офицеров артиллерии. Через не¬большое время мне доложили, что обоз управления артиллерии, вследствие небрежности командира нестроевой роты, весь убежал еще ночью, а полковой обоз, на котором ночью дежурил офицер, разбежался сейчас, при выезде с обозного двора; коню¬ха, не доезжая управления артиллерии, поворачивали в сторону Карсских ворот и вскачь удирали.
Бегущие в безумном страхе по улицам, одетые с ног до головы в патроны, армянские солдаты хватали эти фургоны, насажива¬лись на них и гнали дальше. Пристяжных лошадей отпрягали, садились на них по двое и в панике мчались вон из города.
Оставленный мною по дороге экипаж пытались тоже отнять и угнать; когда кучер стал сопротивляться — в него стреляли, ранили одну лошадь, но экипажа все же не взяли.
Изо всего обоза, имевшего до пятидесяти повозок, удалось задержать три фургона. Этими подводами воспользовались несколько офицеров, наскоро погрузились и уехали.
Оставалось еще две подводы и два фаэтона; ими можно было бы попытаться воспользоваться и уехать, но в это время послед¬ние бегущие армяне открыли в панике бессистемную, частую и беспоря-
(л. 1—67)
дочную стрельбу вдоль по оставленным ими пустым улицам; нам поневоле пришлось оставить это намерение и скрыться в доме. Жители турки гарантировали нам и нашим семьям безопасность от курдов.
Оказалось впоследствии, что если бы невзирая на ружейный огонь армян по городу, мы и попытались бы проехать, то все рав¬но не смогли бы, так как Карсские ворота в это время уже были отрезаны; штабс-капитан Митрофанов пытался сделать это, но принужден был вернуться с дороги обратно, несмотря на то, что квартировал недалеко от этих ворот.
Вскоре стало известно, что в город вступили уже турецкие войска и тут только точно я узнал, что мы имели дело не только с курдами, но и с регулярными войсками. Выяснилось, что храб¬рая армянская пехота ночью, под прикрытием темноты, почти вся сбежала с поля боя и бросилась спасаться по Карсскому шоссе. Ураган не мог бы так скоро очистить Эрзерум от армян, как очистили его они сами.
Факт, что на линиях обороны и в городе не осталось совсем ни убитых, ни раненых армян, лучше всего говорит о том, как стойко они оборонялись и как долго сопротивлялись; а дру¬гой факт, что в Эрзеруме захвачены в плен почти одни только русские офицеры артиллеристы, не хуже свидетельствует о высоте доблести и благородства армян.
Узнав, что в Эрзерум вступили регулярные войска, я с адъютантом отправился заявить о своем нахождении здесь. Тут мы узнали, что Россия заключила с Турцией мир.
(л. 1 — 68)
По дороге туда и обратно, а также в последующие дни, многие жители на улицах бросались ко мне, целовали мне руки и всячески выражали свою благодарность. Так же относились и к другим русским офицерам, справедливо рассуждая, что если бы в Эрзеруме не было бы русских офицеров, то турецкие войска едва ли застали в нем столько живых жителей, сколько они застали их придя.
Теперь, узнав, что успели наделать в Эрзеруме армяне перед своим бегством и сколько человек безоружных стариков, женщин и детей они погубили, я благодарю Бога за то, что обстоятельства сложились не дав мне уйти с теми, про кого еще древне¬римский историк Петроний писал: «Армяне тоже люди, но дома ходят на четвереньках» и которых русский поэт Лермонтов метко охарактеризовал в стихе: «Ты раб, ты трус, ты армянин».
16/29 апреля 1918 г.
Эрзерум
[1]